Улыбка Джоконды
Я, Альфред Дюланьи, философ и врач, покинул Землю сравнительно недавно, пять месяцев назад. Я летал на Венеру, я бороздил бескрайние космические пространства в поисках давно погибших планет, цивилизаций, способных произвести живых существ, не ведая, что жизнь на моей родной Земле пришла сначала в хаос… а потом умерла… Мне передали на Венеру, что на Родине у меня творится что-то неладное, но я не поверил, пока ядерный взрыв не убил там все живое. Ядерный взрыв…
В наушниках сначала раздавался тревожный голос, потом он смолк, и зловещая тишина переполнила мозг мой. Убийственная тишина, она лилась и лилась в уши, пока, обезумев, я не сорвал с головы связующий меня с Землей аппарат. Теперь уже неважно, был ли то ядерный взрыв или химическое оружие, я – вернулся. Вернулся на Землю. Пустую совсем. Знаете, она была похожа на заколдованный город из волшебной сказки. Повсюду стояли статуи, дома, окна и двери которых были открыты, машины, замершие на поворотах, увеселительные повозки без лошадей и все… Жизни не было. Совсем. И одного существа. Ни одной птицы не летало, не слышно было ни звука, вымерло все: улицы, дома, замки, палаццо, дворцы; галереи, реки, долины, горы, поля. На сколько хватало глаз, не было ничего, даже травы, даже мелких цветов. Да что там цветов. Насекомых, мха, мягкой бархатной поросли. Остались одни камни, песок, дороги да деревья, не совсем забывшие зелень. Я сказал «не совсем», но это мягко сказано. На самом деле, листья их частью пожелтели, частью сморщились, а частью лежали на земле, мертвые и безжизненные, как трупы. Скорбный, понурый, я вошел в какое-то палаццо и побрел наверх, мрачно разглядывая ступени и перила лестницы, огромной, мраморной. Роскошны были украшения ее: колонны, фрески, статуи. Кругом было много белого, розового, золотого. Где же это я? Палаццо, палаццо… какое тонкое слово, мягкое, мелодичное. Палаццо. Кажется, позванивают нежные колокольца. Никогда раньше я не замечал в итальянских словах такой певучести. Чивита Векья, станца делла Сеньятура, Флоренция, Верона, Рим. Да, тот самый Рим, который влек меня всегда и жителей которого мне уже не суждено увидеть.
Когда же я поднялся на второй этаж, один портрет вдруг сразу поразил мое воображение. Лицо женщины, тонкое, печальное, задумчивое, овеянное зыбкой, отрешающей дымкой. Робкий свет тихо озарял ее черты, золотистые волосы вились и скользили по покатым плечам. Сколько ей было лет? Шестнадцать? Семнадцать? «Лицо матери…» – выдохнул я. А совсем рядом висело другое изображение, изображение младенца, не умевшего еще толком играть. Кто, интересно, разделил эти два образа, самой природой предназначенных быть вместе? Какой изувер? А ведь видно точно: рука Леонардо. Наверное, кто-то, подражая ему, нарисовал и мать и младенца, да по недоразумению или от излишнего комплекса разлучил их. От излишнего комплекса… Или из особого интереса, как они будут жить друг без друга? Чистый психоаналитический кабинет… В каком-то странном безумии я покинул палаццо и направился к папскому дворцу. «Черт меня подери! – озлобленно размышлял я. – уж если судьба приказала мне быть судьей погибшего человечества, я сделаюсь этим судьей. Сделаюсь!» Но повремени… Кто это сказал? В какой-то притче?». Я шел по галере Рафаэля сквозь все эти творения. «Рафаэль Санти, – обречено думал я, – вот ты какой. Чудный Рафаэль. Твои полотна восхитительны, фрески гениальны. Станца делла Сеньятура. Афинская школа. Сколько поворотов головы, сколько вдумчивых лиц. Погибших… Диснуд… где ты, о дивная Мадонна? Мекка современного мне когда-то человечества? Знаменитая Сикстинская Мадонна, в которую Рафаэль Санти вложил всю свою боль. «Святая Варвара… Да…». Настроение мое, и без того погребальное, стремительно скатывалось вниз. Случайно, совершенно случайно набрел я в этом мертвом городе на полотно маэстро да Винчи и замер перед ним, весь в слезах. В голове запрыгали загадки-сфинксы этого мистика: «О, морские города. Я вижу в вас ваших граждан, как женщин, так и мужчин, туго связанных крепкими узами по рукам и ногам людьми, которые не будут понимать ваших речей, и вы сможете облегчить ваши страдания и утрату свободы лишь в слезных жалобах, вздыхая и сетуя промеж самих себя, ибо тот, кто связал вас, вас не поймет, ни вы их не поймете». Вникая взором в глаза этого человека, я тихо молил: «Открой мне, открой же мне, маг, что это за мужчины и женщины, спутанные тяжкими узами?». И мудро усмехнулся волшебник, борода его пришла в движение, тонкие губы зашептали: «Запеленатые младенцы!..». В жутком смятении, пораженный, я отшатнулся от него и, как грешник, уставился в лик мадонны, этой чистой, неземной матери, торжественно и мягко державшей своего сына… «…Христа…» – пронеслось внутри меня, и я обмер, вспомнив строки пророка и великого мастера: «Видно будет, как высокие стены больших городов опрокинулись в свои рвы; и видно будет, как в большей части страны будут ходить по шкурам больших животных». «Которых больше нет, нет! – думал, почти крича, я – которых больше нет!». Задыхаясь, я обратил взор к чарующему, зовущему за собой, дивному лицу, последнему, что увидел я в тот день. Это была женщина, прекрасная и нереальная в своей сущности. Ее глаза манили в мир тайный видений, снов, и не было ничего холоднее этого таинственного взгляда. Ее губы улыбались, как улыбались бездонные мудрецы, как улыбался гений человечества, гений бесстрастности, гений рассудка, как улыбается сфинкс или женщина, не знающая материнства, как улыбается человек, у которого отняли мать. Мать! В своем безумии я творил бессмысленную молитву словами Евгения Богата, написавшего когда-то «Мир Леонардо». Я творил и творил свою молитву смертника: «И если из всей человеческой культуры в пустом мироздании осталась лишь улыбка Джоконды, можно было бы по ней восстановить историю человеческой цивилизации, восстановить весь мир. Весь мир!». Будто пьяный, исподлобья я взирал на эту улыбку и молился, молился, теряя разум. Кому? Я не осознавал. Вероятно, если бы я проанализировал свои действия, я бы понял всю бессмысленность их, ибо если химическая отрава убила все живое на планете, то, наверное, она убила и Бога? Бога! «Так убила или не убила?!» – я почти рычал свои мольбы, не сознавая, что иду на улицу, на эту жуткую, мертвенную улицу Рима или любого другого европейского города, ставшего моей тюрьмой, вышел на огромную безлюдную площадь. «О, боги! – взмолился я, окончательно лишаясь рассудка, в отчаянии падая на колени. – Силы небесные!». Голос мой пронесся далеко и смолк, бесстрастное эхо подхватило его и начало отшвыривать от каждого дома вдоль нескончаемой улицы. «Это конец, – подумал я, опускаясь на раскаленные плиты. – Конец…». И не очнулся даже тогда, когда космический корабль уносил меня все дальше от погибающей Земли. Меня окружали медики, а в затухающем сознании восставало: «Чудо не в том, что на планете осталась одна улыбка Джоконды, а чудо в том, что даже тогда она воскрешает или убивает сердца останков сгинувшего человечества».
2000
|
